История >> Крым в составе Российской империи >> Крымская война 1853-1856 гг. >> Воспоминания Владимира Бейтнера

Воспоминания Владимира Бейтнера

В "Военном сборнике" издания 1859 года за сентябрь месяц помещено было описание сражения на речке Альме. Статья эта возбудила и во мне желание передать мои воспоминания и такие заметки об этом деле, которые, сколько мне известно, еще не были в печати, а потому, полагаю, будут здесь нелишни. В то же время я хотел указать на некоторые неверности, вкравшиеся в названную выше статью. Впрочем, эти неверности содержатся не только во всех статьях, какие писались об Альминском сражении, но и в некоторых рассказах о нем бывшего начальника левого фланга генерала Кирьякова, с которым тотчас по окончании войны мне случилось и самому вступить в спор о расположении перед Бурлюком Московского пехотного полка.
В разговоре с ним по этому предмету заметно было, что я приводил ему на память то, о чем он успел уже позабыть. Он, не желая опровергать сделанного им по начальству донесения, выразил мне свое неудовольствие за сделанные ему пояснения дела, и свой авторитет защищал следующими словами: "Расположения войск вы не могли знать, и потому я не слушаю вас".

Разговор об этом деле происходил в присутствии или полковника Алабина, или полковника Аничкова, этого я хорошо не припомню, но кто-то из них принес генералу Кирьякову свою статью и пригласил и меня прослушать очерк Альминского сражения, или, как назвали его англичане, "сражения при ауле Бурлюк".
Заинтересованный этим сражением, в котором и мне удалось принять участие, я остановил внимание присутствовавших на том обстоятельстве, что Московский пехотный полк не весь был поставлен против французской дивизии Боске, а именно фронтом одного только 4-го батальона, где я и находился.
Пересматривая недавно "Военный сборник" за последние годы, я нашел в одной полемической статье, что командир Московского пехотного полка совершенно неверно донес своему корпусному командиру о расположении полка в Альминском сражении.
Ошибка эта произошла через полкового адъютанта поручика Яковлева, который за несколько месяцев перед тем с производством в офицеры прекратил переписывание набело разных форменных бумаг, что делал он в свой двенадцатилетний термин, находясь писарем при дивизионном штабе. После такого неважного занятия Яковлев был назначен полковым адъютантом на пост, как известно, довольно важный даже и не в военное время. Нисколько знакомый с военным делом, Яковлев решительно растерялся среди тех грозных событий, которые по обязанности своей он должен был излагать на бумаге, и до такой степени был смущен, что видимое перестал видеть, а о слышанном совершенно забывал.
Для большей ясности расскажем следующий случай: 8-го октября 1854 г. находившиеся под моей командой 22 человека рядовых и волонтеров, вооруженных круглыми пулями, с одиннадцати часов утра и до вечера заставили замолчать передний фас угловой английской батареи, еще в это утро и два дня назад сильно громившей 3-й бастион, а 5-го числа, т.е. в первый день бомбардировки, успел даже взорвать пороховой склад на этом бастионе; при этом значительная часть бруствера была сброшена в ров, прислуга вся перебита, а самые орудия перевернуты или сброшены с платформы. Понятно, что злоба всех защитников Севастополя на угловую английскую батарею не имела границ, так что когда моряки при двух офицерах, сидевшие в этот день на мыске, как называли тогда выступ перед третьим бастионом, - заметили такой значительный успех небольшого числа Московцев над зловредной батареей, то пришли в такое восхищение, что, махая фуражками, прокричали нам громогласное "ура!" как товарищам, с которыми еще накануне взяли этот самый мысок.
За отнятие этого мыска из рук английских стрелков молодой мичман князь Путятин был в это же утро пожалован орденом Св.Анны 3-й степени с бантом, приколотым к геройской груди его экипажным начальником, имевшим для такого случая несколько орденов этого имени.
Роты наши - штабс-капитанов Жохова и Яновского - высыпали на бруствер из траншеи левого фаса, чтобы узнать, что такое творится впереди, и для чего там кричат ура, ура и ура! Полковой же адъютант не только не занес этот геройский подвиг в послужные списки, но даже и не отметил его в истории Московского полка, как это делалось в Бутырском, в одной с нами бригаде, пришедшем к нам дней через восемь после первого сражения. Яковлев меня спросил месяц спустя, следует ли записывать куда-нибудь мои движения с охотниками, так как он этого не делал, потому что письменного приказания из главного штаба не отдавалось для нашего полка. Я отвечал ему: "конечно, следует", хотя и не было об этом приказа по полку. За ним проследить я не мог, потому что труды мы несли сверхъестественные, оцененные вполне как покойным Государем, так и благополучно Царствующим, повелевшими нам считать каждый месяц службы за год. А между тем этот подвиг остался тайной не только для отдаленных соотечественников, но и для молодых сослуживцев.
Подобные упущения могли происходить если не от невнимания полкового адъютанта к обязанностям своим, то от полного непонимания достоинств военной истории, тогда как на наем лежит прямая обязанность в военное время следить за отличиями каждого, чтоб они не скрылись в будущем по крайней мере ни от потомства, ни от великого внимания Царя, горевшего желанием слушать о подвигах своего войска.
В такую важную эпоху исторической жизни народа, как Крымская война, во главе полка были люди слишком близорукие, подчинявшиеся начальствующим лицам без всякой здравой мысли. Они не находили даже нужным, исключая "приказов военного министра", обогащать свой ум чем-нибудь полезным. И столбец "о производстве" в "Русском инвалиде", несколько раз ими перечитываемый, как бы пополнял в них недостаток сведений.
Из них выдавался более других командир Московского пехотного полка г. Куртьянов, который постоянно опровергал военные замыслы Европы против России. Невольно выслушивая о возможности разрыва России с другими государствами, он обыкновенно с достоинством произносил: "Да разве враги наши забыли 12-й год?" - и, не дождавшись ответа, доканчивал: "Забыть они никак не могли" (*).
Вследствие такого убеждения генерал Куртьянов нисколько не подготовил к боевому делу вверенный ему полк. Слышав же его речь и звучавшую в ней надменность, нельзя было ожидать, чтобы едучи в экипаже он не мог обогнать своих частей и не войти на позицию раньше пешеходных батальонов нумер 1 и 2, при которых он и оставался.
Соединившись с прочими войсками часа за два до начала сражения, он не воспользовался остановками неприятельских колонн, двигавшихся перед нашими глазами, не хотел осмотреть положения левого крыла, на котором был поставлен полк его в числе всех 4-х батальонов, так как на местности той и ему предназначалось быть действующим лицом. Не выполнивши своего важного назначения, командир полка начал кричать на прибывшие с ним батальоны, делать распоряжения неуместные в столь важную минуту, а в недоумеваемых местах своей речи громко призывать Вельзевула во всех его видимостях. К черту отправил и носилки для раненых, им замеченные за 4-м батальоном. После жаркого дела на Альме генерал Куртьянов рапорт о расположении Московского пехотного полка подписывал в Симферополе, где залечивал себе рану в левой руке, а Яковлев составлял это донесение, которое не согласовалось с действительным расположением нашего полка в упоминаемое сражение.
Тот офицер не заслуживает названия воина, который тотчас после сражения позабыл, что он присутствовал не с целым полком, а только при двух его ротах, как это случилось с генералом Куртьяновым.
Нельзя не сказать также, что сведения о расположении полков в Альминском сражении потребованы главным штабом армии и флота неделю спустя после сражения, а в это время начальник 17-й пехотной дивизии генерал Кирьяков считался нашим начальником только номинально. Главнокомандующий мало сказать что не имел к нему расположения, но питал к нему самое глубокое неудовольствие за его колкий язык, за крутой и непреклонный характер, никого и ничего не щадивший; прямота его характера была без границ, он не стесняясь возражал против несообразных действий высокопоставленных лиц.
За все это Кирьяков со своим штабом был удален на речку Бельбек, причем ему было передано приказание не отлучаться оттуда в Севастополь, до которого было верст семь всего.
С этого же времени в нашей дивизии произошла полная анархия. Командиры полков распоряжались полками, составлявшими гарнизон Севастополя, живя сами в Симферополе. Один из этих командиров по крайней мере был ранен, а другой, именно генерал Волков, командир Тарутинского полка, даже и ранен не был. Пока разрозненные части Московского полка сопротивлялись врагам слабым числом своих стрелков, генерал Волков и не думал его подкрепить своими штуцерными.
Если от подобной попытки его удерживало присутствие невдалеке самого главнокомандующего и безмолвного на этот раз начальника 17-й пехотной дивизии, которого авторитет в деле военного искусства был на этот раз, к сожалению, оставлен без внимания, то, повернув свой полк назад перед приблизившимися к нему ядрами, что он сделал на наших глазах по собственному внушению, он прежде должен был выставить на этой линии, которую покидал, цепь штуцерных, и пропустить сквозь отступивший Московский полк, чего, однако, он и не подумал сделать. Тарутинский полк, выйдя из жестокого сражения, так и не закоптил своих ружей, как будто в них и надобности не было.
Отличившись таким славным подвигом, командир этого полка воспользовался на Альме смертью генерала Гогинова, бригадного своего командира, и потерею власти над подчиненными начальником 17-й пехотной дивизии, он удалился, как мы сказали выше, в город Симферополь, где, несмотря на явную трусость, оставался в почетном достоинстве командира полка.
Спустя года два или три после войны, как только в нашем отечестве сделалось известным, что французские генералы, а именно принц Наполеон и Канробер, по ошибке сочли встретившие их за р. Альмой ротные и полубатальонные колонны Московского полка за "храбрый Тарутинский полк", то, как я слышал, этот самый командир не замедлили подтвердить и присвоить себе и своему полку это лестное название "храбрый"; причем он нашел даже не лишним представить к награде ничем не отличившихся, но близких ему людей.
Кончив говорить о храбрых, скажем теперь, что с генералом Кирьяковым и вся дивизия, вверенная его управлению, подверглась сильнейшей опале, так что ни начальник главного штаба Крымской армии, ни сам главнокомандующий, ни даже корпусный командир не обращали на нас внимания. И так как начальник дивизии не мог быть сменен властью начальника всех морских и сухопутных сил в Крыму, а в Петербурге медлили перевесть его в Киев, командовать там резервами, то невнимание особенно к Московскому пехотному полку стало переходить в явное презрение.
Чтобы доказать, как мало ценились и поощрялись наши заслуги, припомним некоторые слова главнокомандующего адмирала. Когда ему доносили о каком-нибудь успехе с нашей стороны, то он с видом полнейшего равнодушия говорил: "Этим они выполняют только обязанность свою".
Не знаю, как другие части 17-й пехотной дивизии, но Московский полк, могу сказать, решительно не знал, как отправлять необходимые бумаги к главнокомандующему. Исправляющий тогда должность полкового командира полковник Соловьев (ныне генерал-майор в отставке) решил, по этому поводу, совсем не отправлять бумаг и о присутствии в Севастополе Московского пехотного полка не напоминать предержащим властям.
Против такой логики полковые баталионеры не возражали. Это видно из того, что отличившиеся 7-го октября нижние чины и двое волонтеров с их офицером не были представлены высшему начальству как люди выдавшиеся. Я же не знал тогда причин, побудивших командующего батальоном не исполнить своих обязанностей. Бездействие Попялковского приняв за невнимание, я, по переводе меня в 3-й батальон, сам доложил рапортом командиру полка о военном успехе, что было дня три спустя, как удивленные моряки прокричали нам ура. Н мнение о нас людей, совершивших подвиг при Синопе, нам немного помогло.
Полковая канцелярия, расписавшись в разносной книжке заведываемой мною роты, не нашла нужным, как я узнал после, отметить мой рапорт в журнале и сохранить его вместе с другими документами. Может быть, с моей стороны была сделана та ошибка, что я писал не через батальонного командира. Но эта ошибка не важная; в военное время, по разным причинам, случается нередко так поступать.
На другой день, т.е. 12 октября батальонеры собрались на площади за морскими казармами, куда многие части из передовой линии были переведены на отдых. Бывший мой батальонный командир майор Попялковскй, в присутствии моем и многих моих товарищей, засвидетельствовал командующему полком справедливость моего донесения и объявил, что от себя он не сделал доклада только потому, что огонь неприятеля уничтожил все принадлежности его канцелярии. Подполковник Соловьев, при графе фон Зео, Грале и Попялковском, командовавших батальонами, держа мой рапорт в руках, обратился ко мне со следующими памятными мне словами:
- Уважая вашу службу Государю и отечеству, в настоящее время я никак не могу сделать представления о вас и об остальных охотниках. Вам должно быть известно, что настоящий наш начальник генерал-лейтенант Кирьяков, хотя и считается в звании начальника нашей дивизии, но очень ненадолго. Он лишен власти над нами. Неудовольствие главнокомандующего к генералу Кирьякову так велико, что каждую бумагу за его подписью светлейший князь приказал возвращать генералу без доклада. Бригадный же командир, не считая начальника дивизии отсутствующим, не берет на себя право входить с представлением помимо его, даже в более важных делах. Такое положение для нас ужасно тяжело. Через это, продолжал командующий полком, мы испытали много горя; в особенности когда в полк понадобилось немедленно несколько тысяч аршин холста по случаю потери в Альминском сражении, как вы сами знаете, почти всех срочных военных вещей и всего солдатского имущества. Об этом мы подали по дистанции; дистанция перенесла выше, а из главного штаба начальнику дивизии всю переписку возвратили. Он отправляет вторично, ему вторично обращают. Дело, не терпящее отлагательств, лежало таким образом, а бедные солдаты, не имея возможности отлучиться ни из траншеи, ни от работ, должны были оставаться без перемены платья.
Несмотря на то, - продолжал подполковник, - бригадный командир наш, генерал Грибе, не принял ответственности по такому важному делу и не решился писать от себя в главный штаб. Полк, оставшись в таком безвыходном положении, уведомил генерал-интенданта о своих крайних нуждах и притом совершенно наудачу, так как это сделано было не в порядке вещей.
Вот почему ни о вас, ни о ком и ни о чем нельзя писать по начальству.
С изумлением слушая, что такое лицо, как наш главнокомандующий, ставит ни во что немедленное удовлетворение солдат в самом необходимом и свои счеты с Кирьяковым вымещает более на своих, нежели на его подчиненных, потому что каждый военный, находившийся в Крыму, зависел вполне от воли князя Меншикова, повторяю: меня крайне удивило странное поведение князя Меншикова, да и не меня одного оно удивило!
Выслушав своего полкового командира, я про себя сказал: нельзя не пожалеть, что ни соотечественников, ни даже начальствующих лиц нельзя уведомлять о наших успехах только потому, что домашние наши дела в беспорядке; и еще больше сожалею о том, что первые не могут, а вторые не хотят знать, каким способом мы достигаем этих успехов.
Один из упомянутых батальонных командиров к словам полкового командира прибавил: "Какая польза, если бы вам пожаловали даже Георгиевский крест. Жизнь каждого из нас висит здесь на волоске, а умирать, право, все равно, что с крестом, что без креста".
С последними словами я не согласился и доказывал, что мнение такое более чем несправедливо; - не все же будут и убиты, а в числе последних, может быть, будем и мы. При том же, прибавил я, я хлопочу не о себе, а о вверенных мне солдатах, что доказывает мой рапорт; рядовых, вышедших по охоте, по моему убеждению, необходимо чем-нибудь поощрить за усердие и храбрость.
Таким образом, из всего сказанного выходило: если бы не была выражена воля Государя Императора, чтоб каждый выдержавший бомбардировку пятого октября получил Всемилостивейшую награду, то весь полк наш вышел бы без отличий из Севастополя, где первоначально помогал возводить бруствер на Малаховом кургане, названным после того Корниловским бастионом; и во все время пребывания в знаменитом городе собственным и руками приготовил известный Редан, остановивший на себе все усилия отборных английских войск.
При таких, как мы сказали, неприятных обстоятельствах, еще более становится удивительным: как это во все время войны при делах полковой канцелярии не велось ни малейших записок, - чему доказательством служит вышеупомянутый документ, так перепутавший важные события 8-го сентября, что никто не мог толку добиться, читая "Описание сражения на берегах Альмы".
Здесь еще не оканчиваются мои воспоминания. Выше я сказал, что при чтении статьи "Военного сборника" я заметил некоторые неточности относительно изложения событий. Попробую же указать на них.

* Касаясь личности генерала Куртьянова, С.Ченнык в монографии "Альма" со ссылкой на "Историю 65-го Московского пехотного полка" рисует картину куда более безотрадную: "В полку не было ни одного старшего офицера, знакомого с тактикой, стратегией или военной историей, они не читали ничего, кроме приказов и распоряжений Военного Министра или информационных бюллетеней "Русского инвалида". В этом отношении полковой командир Куртьянов...выделялся среди остальных. Всякий раз, когда его спрашивали о возможности западной Европы начать войну с нами, он всегда отвечал: "Неужели наши враги забыли про Полтаву в 1812 году? Они не могут ее забыть!" (Ченнык С. Альма: 20 сентября 1854 г. - Симферополь: Магистр, 2004. - С. 81)

Отдавая полную справедливость стратегическим воззрениям автора описания сражения на речке Альме, я намерен рассказать об этом деле как очевидец и в то же время как действующее лицо.
На всех картах, какие издавались о сражении при ауле Бурлюк, не исключая планов, изданных под руководством генерал-адъютанта Тотлебена, не обозначено на левом фланге конусообразного холма, послужившего естественной защитой двум ротам Московского пехотного полка от снарядов, бросаемых с неприятельских пароходов.

Итак, 8-го сентября, находясь подле того конусообразного холма, 10-я и 4-я гренадерские роты с двенадцатого и до третьего часа пополудни изображали исходящий угол левого фланга, что приходилось, может быть, шагах в двухстах от крутого яра, поднявшегося от реки, и не далее 600-700 шагов от аула Алма-Тамак.
На коротких выступах этой крутизны поместились два малочисленных батальона Брестского полка, ни малейшей чертой не соединенные с двумя показанными ротами Московцев, и во время сражения совершенно друг другу неведомые.
Брестцы находились в глазах у одного графа фон Зео, командира 2-го батальона Московского полка, по указанию Главнокомандующего, занявшего самую видную террасу над речкой, в пустом промежутке, остававшемся между Брестским и Белостокским полками. Последний, как говорят очевидцы, в составе двух резервных батальонов стоял в наиболее выдавшемся месте всей позиции русских войск, именно: перед Бурлюкскими садами и аулом, видневшимся за ними.
Граф фон Зео настолько выдвинулся вперед своим правым флангом, что лейб-Бородинский полк, стоявший в центре общей позиции, казался ему сзади.
В промежуточную лощину, между Белостокскими резервами и батальоном графа фон Зео, вошел полковник Грааль с 1-м батальоном того же полка.
Оба они заняли места раньше, чем подан был сигнал стрелять, и стало быть, гораздо раньше, нежели устроена была добавочная линия левого фланга против французской дивизии Боске, из полков, как сказано в описаниях, Московского и Минского и против которого был двинут на самом деле только один 4-й батальон Московского полка под командой майора Гусева, - и был выдвинут последний батальон только тогда, когда Боске пушечным ударом сам уведомил как своих, так и наших деятелей о совершенной им переправе через мнимо-непроходимые болота, как место то значилось у нас.
Но лучше начать последовательно, с седьмого числа, когда мы составили собой по счету 39-й батальон армии князя Меншикова, к вечеру того же дня подошел 3-й батальон нашего полка, а наутро, т.е. восьмого числа, к девятому часу, втянулись на позицию 1-й и 2-й батальоны, прибежавшие из-под Керчи под командой генерала Куртьянова и Грибе.
Стало быть, не накануне, а к девятому только часу восьмого числа, под главной командой князя Меншикова, собралось пехоты 42 батальона.
С последними двумя князь Меншиков так же решительно поступил, как поступает на море адмирал со своими кораблями. Видя их летящими, так сказать, на всех парусах, он, не удерживая, приказал поставить их в первую боевую линию, бывшую свободной перед фронтом Тарутинского полка, несколько дней уже прибывшего на позицию.
Переход в боевую линию только что пришедших частей происходил следующим образом:
В половине десятого приказано собраться штуцерным 1-го и 2-го батальонов Московского полка, и, в соединении со штуцерными 3-го батальона, отданными в заведование поручика Култашева, - направлены на мост, а оттуда, через Бурлюк, в алма-тамакские виноградники.
За ними следом шел 3-й батальон того же полка, под командой подполковника Соловьева. Миновав аул и часть открытого пространства до поворота речки в юго-восточном направлении, в молодом рассаднике, Соловьем расположил свой батальон цепью, заняв часть и алма-тамакских садов.
В этой цепи в половине или 3/4 11 часа подали сигнал открыть пальбу по неподвижно стоявшим колоннам неприятеля; потом другой сигнал - перестать стрелять. Оказалось, что круглые пули наши не доносились до неприятелей и вместо вреда причиняли им громкую веселость.
Сейчас же после этого головы колонн их разошлись веером, стали попарно и огнем своим произвели действие, должно быть более удачное, потому что 3-й батальон весь зашевелился и потом стал менее видим.
Западней аула Алма-Тамак русских солдат не было, точно так же не было их, из опасения предательства со стороны татар, и в самом ауле. Так говорил мне Култашев, когда при общем отступлении он с нами соединился.
Поручик Култашев вначале действовал на дивизию Боске до переправы и во время ея на левый берег Алмы. Потом, когда эта дивизия ушла на юг, Култашев перенес свои наблюдения на другую часть французских войск, к нему приближавшихся, именно, на дивизию Канробера. Немало времени у него прошло и с нею в борьбе, а между тем с самого начала перестрелки у него ни одного человека не было в потере.
Он уступил свои виноградники только тогда, когда французы с поднятыми прикладами и в большом числе бросились на его маленький отряд.
За речкой он был неосторожен; собрал людей своих вместе и за это настигнут был картечью, как он говорил, так что потерял сразу тринадцать человек, отчего снова должен был рассыпаться впереди Брестских двух батальонов.
Обстреливая подступы перед ними, Култашев задерживал, по возможности, в то же время и все движения принца Наполеона. Но успех его над двумя дивизиями не мог быть продолжительным.
К Култашеву мы еще вернемся, а теперь вспомним, что в десятом часу, вскоре по уходе за мост третьего батальона, в ружье был поставлен и 4-й батальон того же полка, в котором командовал я восьмым взводом. Перед тем пришедшие наши же 1-й и 2-й батальоны отряхали дорожную пыль с себя между Бородинским полком и нашим 4-м батальоном; раскрыв ранцы, они тут же занялись переодеванием. По старинному обычаю, это все должны были сделать, видя идущих на себя врагов. По случаю же полного наступления неприятельских армий солдатам запретили готовить пищу, и утомленным и голодным оставалось одно: вынуть из колодок патроны, и, откусив их, зарядить ими ружья.
4-й батальон стоял правее белокаменной кладки, видимой издалека. Нам заметно было, как англичане держали свой правый фланг на этот недостроенный маяк.
Постояв потом недолго на плоскости, возвышавшейся над алминской долиной, и обозрев оттуда наши аулы, реку и мост через нее, они все взяли наискось к аулу Бурлюк и к мосту.
Двигаясь от реки Булганак еще в ея дали огромнейшим квадратом, они часто были задерживаемы появлением казачьих лав, мелькавших в разных местах левого фланга. Середина их великого каре была наполнена верховыми в цветных уборах, как представлялось нашим невооруженным глазам. И думали мы, не скрываются ли в этом каре от жадного казачьего глаза и длинных копей баши-бузуки.
Французские войска шли так, как показано на плане, если на нем, в представленный момент, означить точками густую цепь стрелков, отделенных передним эшелоном.
С половины десятого же главнокомандующий князь Меншиков почти постоянно находился около левого фланга нашего батальона, так что к нам долетали слова, обращенные им к кому-нибудь из приближенных.
Тем временем к командиру 4-го батальона майору Гусеву подъехал капитан Титенков, старший адъютант 17-й пехотной дивизии.
Гусев спросил его:
- Что не видно начальника дивизии?
- Он там. - показал тот вперед. - У маяка. Приказал подать коня. Удержится ли в седле, не знаю... Он налил при мне такой пунш, что вышел голый ром. Такой крепкий чай с досады пью, говорил он мне.
Гусев пожалел своего хорошего начальника, а Титенков продолжал:
- Переговаривает все слова старого князя, нашего корпусного командира, "туда палит и сюда стреляет", а на поверку выйдет, говорит Кирьяков, что неприятели из этого же эполемента и нашими же орудиями пустят в нас картечью. Генерал не был доволен этим эполементом, о чем и говорил мне чуть ли не в сотый раз. И я, чтобы прекратить всякий разговор в ту минуту, когда все внимание должно быть обращено на неприятеля, нарочно шпорами тронул своего коня и сказал: "Василий Яковлевич, неприятельские войска приближаются и главнокомандующий на коне вас ожидает".
Вскоре после этого разговора показался, покачиваясь на прекрасном коне своем, и генерал Кирьяков. Светлейший адмирал, сохраняя свой обычный мрачный вид, отворачивался перед ним. Заметив это, Титенков обратился ко мне с такими словами: "Посмотрите, паны бранятся, а у хлопцев будут после чубы болеть".
Начальник наш повернул коня в сторону и поехал к Тарутинскому полку, который четырьмя массивными колоннами лежал в это время у маяка с левой стороны.
Главнокомандующий в то же время приказал одному казаку следовать за собой и отправился в третий раз на возвышенность, куда повел сам две роты из нашего батальона.
- Вот в этом направлении, - показал он правее недостроенного маяка.
На такое приказание Кирьяков отвечал князю Меншикову:
- После трехдневного форсированного марша батальоны эти в полтора часа не могли отдохнуть, пусть бы полежали; можно их заменить другим полком.
- Для них это ничего не значит, - перебил главнокомандующий, поглядывая на нашего полкового командира, необыкновенно красного и толстого, брань которого в ушах великого адмирала, вероятно, еще звенела, так как он не мог ее не слышать, находясь вблизи.
Начальник дивизии, выслушав, что для батальонов усталость вследствие трехдневного форсированного марша ничего не значит, с большим неудовольствием поставил в ружье измученные батальоны, объявив солдатам, что делает это по приказанию самого главнокомандующего.
Вслед за ним и главнокомандующий приблизился на казачьей лошади верхом. Каждому из батальонных командиров он объяснил, где и как стать. Подполковнику Граалю назначил опуститься к речке по лощине, которой вершина была нам ясно видна, и в ее наиболее расширенном месте стать "колонною к атаке", предупредив, что правей его будут находиться два резервные батальона Белостокского полка.
Графу фон Зео он указал левее. Граф со своим батальоном должен был сойти на широкую террасу и разместиться по ней ротными колоннами так, чтоб непременно иметь в глазах каменную стенку и не дать неприятелю за нею укрыться, а в случае надобности выбить его оттуда штыками. Эта стенка находилась по сю сторону речки и ограждала собой небольшой сад с высокорослыми деревьями.
Как только эти боевые части заняли назначенные места, в рассыпанном, впереди тех мест, батальоне №3, подали сигнал стрелять; но, как оказалось, слишком рановременно. Произошло это около 3/4 11-го часа.
После такой комической пальбы противники рассыпали парную цепь со своей стороны перед 3-м батальоном, потом сгустили ее второй цепью, подаваясь понемногу вперед.
- Спустя час после того, - говорил майор Зоркин, бывший командир 2-й гренадерской роты, - из-за северного плеча реки Альмы войского в красных мундирах значительной массой и бегом бросилось на крайнюю роту поручика Олова. Олов, заметив вовремя их намерение, отодвинул своих людей влево и назад и пустил беглый огонь по отважным англичанам. За то и сам он попал под такой же огонь со стороны французов, шедших к той же реке. Поэтому он приказал своей роте броситься в воду, в надежде перебраться на противоположный берег Альмы, прежде чем враги успеют сблизиться с ним. Но крутые берега задержали как его, так и весь 3-й батальон, последовавший его примеру, отчего враги местами смешались с нашими солдатами.
Роты Соловьева, выйдя из речки, ушли за 2-й батальон, чтобы осмотреть свои патроны. Приведя себя в порядок, они стали правее графа фон Зео и прикрылись кустарником, единственным на всей позиции.
В ближайшем расстоянии от неприятелей оставались теперь 1-й и 2-й батальон московцев, а также два батальона брестцев, которые стояли левее и вскоре начали отходить вдоль береговых неровностей ко 2-му батальону нашего полка в лежавшие за ним низины.
По уходе 3-го батальона с открытых мест правого берега реки, штуцерные Култашева оставались в алма-тамакских виноградниках еще довольно времени. Из них некоторые, видя наступление французской цепи на рассыпанный батальон Соловьева, ловко воспользовались их приближением к речке; им пустили они с фланга довольно удачных пуль, так что вся наступавшая их линия сразу отошла к прежнему своему месту. Только быстрое движение, как мы сказали выше, на малочисленный отряд наших стрелков густой французской цепи с поднятыми прикладами, вынудили их уступить эти удобные места в пользу противников.
Теперь резервным батальонам Брестского пехотного полка нечего было делать на занятых ими уступах, у них были старые кремневые ружья, из которых они не могли стрелять далее 250 шагов. Брестцы и без того потеряли много людей, а неприятелю не сделали ни малейшего вреда. При том, не зная вовсе о присутствии наших двух рот почти над их головами, они благоразумно удалялись теперь в юго-восточном направлении.
Три батальона Московского полка, не имея искусственных прикрытий для себя, были не в лучшем положении, из коего Брестцы уходили, провожаемые сильнейшим огнем с моря и с суши.
Чтобы убедиться в том, что 1-й и 2-й батальоны Московского полка находились действительно в худшем положении, нежели какая-нибудь другая часть армии князя Меншикова, надо приостановиться рассказом о текущих событиях и вернуться к самому началу высадки в Крым антисоюзной нам силы.

...Заметим при этом, что для начальника морских и сухопутных сил, расположенных в Крыму, совершенная неприятелями высадка в Евпатории настолько была неожиданна, что известие о ней в восточную часть полуострова последовало из его штаба, только что сформированного, не ранее как в ночь на третье сентября. В Арабат за 160 верст курьер прискакал в три часа пополудни уже 4-го числа, тогда как высадка началась с утра 2-го сентября, а появление у Евпатории всех неприятельских флотов замечено было еще 30-го августа, - о чем и сообщено было князю Меншикову в тот же вечер во время присутствия его в Лейб-Бородинском полку, на бале, данном в день тезоименинства высокого шефа этого полка. Тот же посланный с тем же известием часов около восьми вечера прибыл за 40 верст от Керчи в селение Аргин, где находились 1-й и 2-й батальоны Московского пехотного полка. Батальоны эти выступили из Аргина на другой день после обеда, когда командиром полка сделаны были все хозяйственные распоряжения, бывшие важнейшей задержкой к немедленному выступлению батальонов.

Итак, до присоединения к армии князя Меншикова, батальоны эти тронулись 5-го сентября часа в три или четыре пополудни и 220 верст, которые им следовало сделать, проминовали к 8-му числу, закончив трудный поход этот утром, часам к восьми.
Нечего говорить о том, как велика была усталость войска. Довольно сказать, что 4-му батальону пришелся путь много короче, да и то на последнем ночлеге я почувствовал упадок сил. Верховой конь мой шел под вьюком и я наравне с нижними чинами должен был ощупывать дорогу, а другую половину пути ехать, стоя на ногах. Это так было: местные жители, выполняя подводную повинность, выставили подводы в виде огромнейших арб, запряженных парами буйволов, верблюдов и волов. Помещаясь на громадных колесах, издававших при движении чрезвычайно резкие скрипучие звуки, повозки эти имели больший объем вверх, нежели вширь, поэтому и людей можно помещать на них не иначе как стоя. Полулежать в этом экипаже можно было двоим, и то в таком случае, если бы не были туда помещены 12 солдат с патронными сумками и ружьями.
От такой езды ноги и бока так разбивались, что на последнем привале я как сноп свалился, забыв обо всем, включая турок, французов и англичан. Жажда, жестокая жажда перебросила меня в сад, и я глотал полузрелый виноград почти с землей, пока не утолился. Это было 6-го сентября. Наступившая ночь, за тем, была тиха и благоуханна; нигде ни звука не было слышно, ни над рекой, ни дальше где за рекой, и с опустившейся на землю тишиной не совпадало только зарево в разных местах, освещавшее небесный кругозор и свидетельствовавшее, что казаки наши хорошо помнят преданья старины глубокой и не оставляют для незваных неприятелей ничего, кроме безобразных груд и пепла.
В у же ночь и в том же синем небе мерцающие звезды неотступно кого-то манили в пределы свои, их значенье мы понимали тогда и из юных уст вопросы к ним полетели от нас: кого они призывают, мигая нам с необъятных высот. Мы все готовы были тогда перебраться в надзвездный мир, то так, чтоб имена наши гремели в этой юдоли плача в прославление потомству, а братьям на доброе слово. Через день и еще одну ночь загадка эта стала яснее.
Утром седьмого числа мне не хотелось подниматься с косматой бурки, на которой я спал, я чувствовал сильное изнеможение. Между тем с зарею раздались команды "подниматься!", "ружья вольно!", а слово "марш" и меня поставило на ноги. Не мог же я отставать. Оттого-то последние версты пришли мне неимоверно как тяжело. Подвод доставили мало, и, как ни скверно на них было ехать, все же лучше, чем идти. А солнце, не пропуская ни дуновинки из влажной стихии, казалось, варило меня, заставляя глотать и пыль придорожную, и солнечное свое пламя, особенно в тесной и длинной улице аула Тарханлар.
Напоследок подошли и к бурлюкскому мосту, а за ним во впадине высот курился синий дымок. В этой глубокой низине стояли батальоны разных полков, а из них по нескольку человек им готовили пищу.
Тут же перед мостом неширокой речки Альмы, в одном из самых неудобных мест большая и свежая насыпь обозначала люнет или эполемент, с горжи или тыла запертый высокой крутизной.
Сказать по истине, эта батарея нас изумила. Не делая против неприятеля наступательных движений, князь Меншиков на устройстве этой батарее показал свой гордый характер, недоступный по виду, зато легко сокрушимый. Далее видны были пни только что срубленных деревьев; они не скрывали ни одного из солдат его армии, что также не могло нас не удивить, потому что сделано это было нарочно и ослабило русскую позицию очень заметно.
Не доходя версты четыре до аула Тарханлара, кончается нижняя часть альминской долины, и вверх по быстрой речке начинается плоскость более возвышенная, по которой и идет дорога от внутренних крымских городов, представителями каковых служат Симферополь и Бахчисарай.
Когда шедшие из Аргина батальоны дошли до этой низины утром восьмого числа, то с возвышенной плоскости им представилась картина полного движения неприятельских армий. Разъезды их, казалось, были не далее двух верст от дороги, по которой следовало нашим идти. Поэтому каждая минута была дорога.
Полковой командир Московского пехотного полка, генерал Куртьянов, распорядился было образовать цепь из какой-то роты, но оказалось, у нея не было заряженных ружей. Сам генерал Куртьянов на последнем привале раскричался на штабс-капитана Зоркина за то, что тот своим гренадерам велел расколотить колодки, лежащие в сумках, и вынуть из них патроны, чтоб их после не трудно было доставать. Но Куртьянов кричал ему:
- Я вас под суд отдам! Я приказывал строить колодки, а вы их велите разбрасывать.
Несмотря на запрещение расколачивать колодки, в роте штабс-капитана Зоркина все ружья были заряжены, и только в одной его роте. Зарядить на ходу никто не умел, тем более, что это надо было поспешно сделать. Поэтому по необходимости пришлось отправить в боковую цепь его гренадер.
Только что цепь эта двинулась параллельно дороге, как сквозь нее проскочил какой-то человек в одежде татарина. Зоркин спросил его:
- Где ближе пройти к войскам князя Меншикова?
- Отправляйтесь за мной, я проведу самой ближайшей дорогой, - отвечал неизвестный, предлагая себя для услуг.
Как ни кажется странным такой вопрос господина Зоркина, однако он мог быть обращен к каждому из местных жителей; тем более, что батальонам этим никто не встречался, а неприятельские армии, двинутые правым плечом вперед, растянулись версты на четыре. Остановленные в таком виде, неприятели были в глазах у запоздавших частей, поэтому они и подумали: вероятно, полки стоят лицом к морю и ожидают на себя нападения. Следуя с кем0то из товарищей за этим случайным проводником, Зоркин заметил, что незнакомец сильно гонит свою лошадь, направляясь на неприятельский конный взвод. Мало думая, офицер пустил своего коня марш-марш за ним и влепил в него несколько нагаек для того, чтоб он хорошенько запомнил этот случай.
Командир идущих частей выехал теперь вперед. Видя в полном боевом порядке и вблизи себя все неприязненные силы, он покатил рысью по дороге до Тарханлара.
Солдаты встревожились этим: взяли ружья наперевес ни не хотели отстать от экипажа своего начальника. Беглым шагом промахнули они расстояние, отделявшее их от аула Тарханлара и удержали бег свой тогда, когда Демерт, веселый и лихой адъютант 3-го батальона, указал им брод в реке и тропу, приведшие их на правый фланг армии Крыма.
Два лихих эскадрона неприятельской кавалерии могли бы произвести чудеса в усталых батальонах, похитив от них добычу двух знамен и пленными двух генералов. Однако судьба избавила моих товарищей от такого срама и приготовила для них учась более достойную.
Люди эти, дурно вооруженные, не умея владеть притом и плохим своим оружием согласно его назначению, приписали свое спасение особенному чуду. Проходя через речку бродом, они рады были освежиться ее горной водой. Торжествуя же последний переход с неоружиев в виду многочисленного неприятеля, они прошли теперь мимо удивленных полков с бубнами, песнями и плясуном и огласили хором музыки других и даже поступательно выдвинутый эполемент князя Горчакова. Из-за этого эполемента и вышла, кажется, вся вражда к начальнику 17-й пехотной дивизии, и вот почему оба эти батальона введены были в первую боевую линию почти в тот же час как появились они на возвышенностях.
И в самом деле, их послали вперед точно в наказание, лигив предварительно важнейшей силы, состоявшей на оба батальона из 48 человек штуцерников.
К тому же и боевой порядок, в каком они были двинуты вперед, тоже никуда не годился. Несмотря на то, что, "не смея переменить строй, назначенный самим главнокомандующим", как отвечал Грааль ротным командирам на их желание разомкнуться, - храбрый этот подполковник подверг через то свой тысячный батальон великой, но бесплодной потере: с фронта - от нарезных ружей, с фланга - от диагонального огня батарей принца Наполеона.
От времени до времени громадная колонна его была переводима с места на место, но никто не скажет, чтоб это передвижение приносило им пользу. У неприятеля были глаза для того, чтобы повернее наводить свои жерла на новое место.
От усталости люди готовы были упасть. Опасаясь, чтобы изнеможение в самом деле не превозмогло их бодрости, солдаты сбрасывали с плеч своих тяжелую ношу. И в таком виде, т.е., без ранцев, облокотясь на бесполезные для них ружья, принимали смерть, как гренадеры Наполеона Первого в битве при Ватерлоо.
Вызванные Граалем застрельщики лишены были возможности бороться с противниками, имевшими на своей стороне и лучшее оружие, нежели мы, и большее знание, как должно обращаться со своим оружием, и, наконец, они удерживались на таком расстоянии от нас, что пальба из гладкоствольных наших ружей, заряжавшихся круглыми пулями, по вреду, который мы причинили врагам, похожа была на щелканье орехов.
Застрельщичьи цепи 1-го и 2-го батальонов, поняв великое искусство врага и не желая более смешить его своими выстрелами, пошли вперед с намерением достигнуть такого расстояния, с какого огонь их ружей был бы действителен. Но это немногим удалось: враг перебрал цепь нашу так, что в паре оставалось или по одному, или совсем не оставалось людей.
Застрельщики 3-го батальона, по отступлении через Альму, поставлены были в связь с цепями 1-го и 2-го батальонов. По временам они пропускали со склоненными штыками ротные колонны графа фон Зео и, влекомые ими, двигались то вперед, то назад.
Граф носился на каменную стенку во исполнение воли главнокомандующего, и вначале действительно имел успех, но все же ему не пришлось пропустить свое лезвие во вражью грудь. Враги не выносили блеска наших штыков, и потому по приближении 2-го и 3-го батальонов заблаговременно удалялись. Зато разрывными пулями союзники старались пронизывать могучие части наших батальонов, наводившие на них ужас даже при том плохом вооружении, какое мы имели тогда.
При первом движении графа фон Зео французы совершенно очистили сад за каменной стенкой, зато заняли они его немедленно после того, как 2-й батальон возвратился на свою террасу. На этот раз они настолько были многочисленны и настолько были уверены, что ни графу фон Зео, ни самому князю Меншикову этот сад не был нужен, что расположились в нем теперь сколько возможно удобней для себя.
После этого напрасно ходили наши батальоны на занятую неприятелем местность, потому что враги крепко засели там. К тому же их поддерживала отличная артиллерия и огонь всей дивизии принца Наполеона. И так как снеку эту с самого начала наши не обратили в свою пользу, в чем, полагаем, не виноват никто из батальонных командиров, то напрасно они и водили на этот пункт свои слабевшие батальоны, потому что должны же были убедиться, что это ведет только к напрасной убыли в людях.
Артиллерия принца Наполеона загремела часов с 12-ти, т.е. через полчаса после того, как над 4-м батальоном пронесся ураган снарядов с морских пароходов и вскоре после того как такой же ураган с других пароходов начал упускаться во 2-й и 3-й батальоны нашего полка, нисколько не минуя, конечно, и брестцев.
Орудийный и штуцерный огонь, усиливаясь постепенно от скопившейся у Альма-Тамак дивизии Канробера, перебирал брестцев, и без того слабых числом, а также 2-й батальон нашего полка, так что приблизительно часа чере два, после первого пушечного удара, они решительно убрались на высоты.
Затем осталась малая горсть штуцерников Култашева и больше никого, что мог бы удерживать вдали наступавших противников. Они медленно, но верно подавались вперед.
Должно быть, некому было надоумить, чтоб Тарутинский полк хотя бы в эту минуту выставил своих штуцерных на то место, где бы следовало быть какой-нибудь батарее. Одного развернутого батальона из 2-й линии было бы достаточно расположить левее штуцерных над крутостью. Тогда кровь потекла бы струями из враждебной нам силы и уму нашего главнокомандующего дала бы возможность сообразить, как поступить с правофланговой французской дивизией, обессиленной более чем двухчасовой пальбой.
Перед Боске стояли в готовности идти в татаку две роты Московского полка с их генералом, и в числе всех четырех батальонов Минский пехотный полк. Кроме того, восемь эскадронов гусар, со множеством артиллерии конной и пешей. К ним могли быть присоединены по надобности несколько сотен казаков, не считая еще полка гусар, которые, нагрянув одновременно и с разных сторон, могли бы сделать что-нибудь побольше того, нежели при чем мы оставались тогда, - конечно, если бы в Крыму командовал войсками действительно человек, понимающий морское искусство и притом вполне был сознававший, что пароходы, гулявшие в море, никак не могли помешать уничтожению если не всей дивизии Боске, то, по крайней мере, ее значительной части.
А так как Тарутинский полк не намерен был делать выстрелов ни туда, ни сюда, то можно предположить, что мы так одни и отправимся в левый угол, где пришлось мне быть наблюдателем от начала и до конца и стоять там перед тремя различными частями неприятельских войск.
Но перед тем вернемтесь к тому пункту, на котором застало нас утро 8-го сентября, к возвышенной местности, с которой мы любовались плавными движениями неприятельских армий...

Время горячее: 1-й и 2-й батальоны были уведены, как мы знаем, вперед. Одна из батарей отправлена была туда же, другая в полной готовности ожидала назначения. Перед нами - командир полка, дальше - главнокомандующий, а левее главнокомандующего - три казака, один за другим прискакавшие с известием о переправе неприятелей и о занятии ими всего левого берега ниже переправы.
Лицом мы давно стоим в ту сторону, откуда прискакали казаки. И в том месте на Альме, где были наши товарищи, давно кипела перестрелка, а левее их, т.е., прямо перед нами - ни гу-гу.
- Что за пропасть такая! Неужели там нет никого!
- Да, никого и нет, - говорит Титенков, знакомый с этой местностью.
Все же не верилось, чтоб из нашей армии не было ни души за алма-тамакской дорогой. Ну, хоть маленький отрядец, так, ради удальства!

Действительно, как оказалось после, там находился целый батальон удалого подполковника Раковича, поставленного версты за две от речки тесной инструкцией, так что и посмотреть-то ему было нельзя, что делается на Альме-реке.
Но, наконец, ударили и там - первая, вторая!.. В то де время батарея Кондратьева вдруг помчалась по направлению пушечных выстрелов.
При третьем ударе, раздавшемся из французской дивизии, обходившей нас, главнокомандующий, князь Меншиков, быстро обратился к нам и произнес:
- Второй полубатальон - в пол-оборота налево, а первый - в пол-оборота направо! Шагом! Марш!..
По его команде мы полетели изо всех сил туда, где давно нам следовало быть. Быстро прошли мы обе низины, занятые Тарутинским полком, а миновав его последний батальон, Куртьянов, к нашему удовольствию, скомандовал еще раз в пол-оборота направо, и затем все наше начальство отделилось влево.
Новое направление, нам данное, согласовалось с параллельной линией к батарее Кондратьева, и если бы от нее мы не уклонились, то могли подойти к крутизне, оканчивающейся обрывом над рекой. Уже перевал очутился под нашими ногами и местность, на которую мы теперь вступили, покатилась к северу или, что то же, если скажем, к струям Альмы-реки. На этом месте ротные командиры повернули колонной фронт к морю, с которого сильными порывами мчался на нас ветер. Сначала поствистывали только пули, потом над нашими головами покатились и ядра.
Ротный начальник, шедший впереди, остановился... остановились и солдаты... Между нами не оказалось никого, кто бывал бы в прежних военных делах, и потому не знал никто, куда надо идти... и тут нужно было войско, да и впереди его тоже не было!
Спеша увидеться с врагами, я указал на невысокий, но очень заметный холм, круто поднявшийся над неровною равниной, и левее которого батарея полковника Кондратьева, очевидно, не должна была оставаться без прикрытия.
Штабс-капитан Селихов, видя, что роты тем холмом могут быть укрыты со стороны пароходов, немедленно скомандовал "вперед - марш!". Его 4-я гренадерская и 10-я роты, пригнув головы от ветра, быстро двинулись и достигли невредимо указанной цели.
С подпоручиком Перовым, моим однокашником, я бегом взошел на вершину холма, чтоб скорее оглянуть оттуда движения врагов и их численную силу.
Все внимание мое обращено было на устье Альмы и на гремящие цепями пароходы. Перов же осматривал, что делалось перед нами и перед фронтом левее нашего.
Французы выстраивались бегом, пропускали орудия свои одно за другим, устанавливали их против батареи №5 и тотчас открывали огонь.
У французов должно быть в батарее всего шесть пушек, - говорил Перов, видя выстроенный ряд у них из шести орудий.
- Вот и еще два показались из оврага и еще... - помешкав, говорил он о батарее генерала Буа.
- Перед строившимися рядами видны всадники, уж не начальство ли это. Баранов! - крикнул Перов штуцерному, - нельзя ли снять того, что на белом коне?
Баранов отвечал:
- Сейчас посмотрю, ваше благородие.
Жохов, командир 1-й роты, услыхав о всаднике на белом коне, прокричал тому же стрелку от подошвы холма:
- Пожалуйста, баранов, убей того, что на белом коне; наверное, он у них какой-нибудь начальник большой...
И минуты через три или четыре белый конь, взмахивая хвостом и гривой, бежал один по полю чистому, влача на стремени седока, от пули роковой поникшего к сырой земле.
- Молодец, Баранов, спасибо!
- Спасибо! - шумело много голосов.
- Спасибо, - радостно кричал после всех ему штабс-капитан Жохов. - Чарка водки за мной! - как будто тот поддел очень важную особу.
Я спросил Баранова:
- До белого коня сколько было шагов?
- Во весь визир ровно тысячу четыреста шагов, - отвечал Баранов.
После такого случая весь фронт, которому принадлежал всадник на белом коне, рассыпался в стрелки, не кончив построения. Другие части неприятельского войска в значительной дистанции одна от другой быстро выходили из береговых оврагов и потом вскоре опять исчезали в местных неровностях. По их движениям заметно было, что они никак не ожидали, что им даром уступили то обширное место, которое у них и у нас лежало перед глазами.
При этом не лишним будет сказать, что застрельщики генерала Боске не останавливались, когда Сент-Арно прислал сказать ему, чтоб он остановил свою дивизию. Мы видели с нашей ночлежной высоты, что цепь его зуавов приостановилась только для того, чтоб шире разойтись и потом то осторожно продолжала подаваться вперед, то приостанавливалась опять, где находила это нужным, и, помешкав, отправлялась, не быв встречена даже сбоку штуцерным огнем. Поручик Култашев был послан в то время, когда зуавы были на реке и на ней отыскивали удобные переходы. Не видя над рекой русских, они не имели надобности и удерживать свои шаги.
Поручик Култашев появился около Альма-Тамака в такое время, когда от главнокомандующего союзных армий пришло второе приказание - подобное первому. Дивизия Боске, не быв еще раздавлена, стала спускаться с последней возвышенности в долину Альмы и остановилась там, где застало ее слово Сент-Арно. Несколько удачно пущенных пуль заставило врагов податься назад и вернуться на возвышенность. В дальнейшем движении своем французы совсем почти прижались к морю, проходя в нашем виду с весьма большими интервалами.
Около одиннадцати часов значительнейшая часть переднего большого эшелона неприятелей была на нашей стороне и наслаждалась отдыхом. Это ясно было из того, что когда взглянул я к морю в половине двенадцатого, то одна лишь маленькая группа из бригады Буа дожидалась очереди перейти бар или морскую отмель. Некоторые, лежа на песке, приготовлялись к переправе, другие же, что бродили по воде, были в полуодетом виде.
Две батареи переднего эшелона, как мы видели, тоже переправились к тому времени.
Таким образом, все, что представлялось глазам, мы громко сообщали окружающим, чтоб слышали и те, которые остались лежать пониже холма.
Вдруг Перов сказал мне:
- Я совсем не вижу неприятельскую баратею, стоявшую тут вот - наискось.
- Что это значит, в самом деле, - продолжал он, - блестит всего одна пушка, других совсем не вижу. На новом месте их тоже нет нигде.
- Это значит, наводят орудия на нас, - ответил я. - Жерлами глядят на нас они, оттого их и не видно.
- Опускайся! - крикнул я ему.
В то же мгновение огни мелькнули там, и не одно ядро ударило в нижний край нашего хранилища. Перов весело протянул на это:
- Мимо. - и, не послушав меня вторично, продолжал говорить, предавшись глубокому вниманию: - Вижу, но очень далеко... они бегом спешат в ту сторону, - руку подняв, показал он к югу. - Пока я передвигался от наведенной на нас батареи, среди выстрелов мне послышался удар, какой происходит от падения ранца, сброшенного с солдатских плеч; после чего товарищ мой вдруг замолк...
Я взглянул на него... Перова нет! Он плотно прилег своей грудью к земле, а от плеча оторванная рука его указывала, что он совсем предался воле божией.
Когда я объявил об этой первой жертве, вся колонна наша, ниц лежавшая в шесть шеренг глубиной, приподняла себя на колени и помолилась за него. Множество чистых молитв быстрей понесли душу праведную в ту страну, "где готова обнять ее радость".
Ничья слезинка не канула на его розовые щеки и приятное лицо, но если б смерть настигла его где-нибудь в другом месте, то многие бы наплакались. Скажу о его предчувствии, опечалившем его мыслью, что дня этого ему не пережить.
Вскоре после того как во враждебных лагерях с первым светом звонкие рожки в соединении с другими инструментами мелодично проиграли утреннюю зорю, а наши ответили им через некоторое время на барабанах громким "генерал-маршем", со стороны реки Булганака дохнуло на нас тогда же запахом пороха. Товарищи наши из Аргина не подходили отчего-то, и, разделенные с ними в виду близкого врага, офицеры наши собирались потолковать, отчего бы это могли они так запоздать.
В их кружок я вошел последним и, к удивлению, на лицах всех увидал скуку. Оказалось, что это приятель мой Перов навел на всех тоску рассказом своим о ночной грезе. Ему открывалось, через покойную мать, что он отозван в небесные сферы, куда еще до утра он был ею маним.
Желая избавить его и других от тяжелого впечатления, я сказал ему, как другу, чтоб он не сокрушался. Если его убьют, то расквитаться за него с врагами я сумею.
- Верю, - отвечал Петров, - но сам-то я не заслужил еще доброй памяти; оттого и не хочется так рано умереть!
- Говоришь, однако, первая очередь твоя.
- Да, первая. - произнес он задумчиво.
- А может быть, и не первая, - говорил я, желая его утешить.
- Нет, первая; наверно знаю, что первая.
- Стало быть, споем предсмертную песню, - я предложил ему.
Он на меня посмотрел и тихо произнес:
- Спел бы как певал, да нет, брат, не поется.
- Так не будем же мы трусить, если первый выстрел попадет в тебя.
- Боже сохрани! Я не трушу; а не хотелось бы мне теперь же умереть. Скажу тебе, друг мой, у меня невеста осталась дома.
- Э, э, - воскликнул я, - нам с тобой и через пятнадцать лет, быть может, не достанет времени жениться, а не то чтоб думать о том теперь, когда подошло время поражать врагов востока.
Надеюсь, я не много повредил этому очерку, увлекшись воспоминанием о кадете и однокашнике моем Перове. Покамест мы о нем рассказывали, Тарутинский полк успел переменить свой фронт левым флангом назад, да и правым не остался на том же месте, а главнокомандующий, ведя 2-ю половину нашего батальона, имел довольно времени для того, чтоб поставить ее левее батареи Кондратьева. Ближайшее наше начальство к нему же отошло, когда собственно мы, проминовав Тарутинский полк, получили иное направление.
По следам главнокомандующего, впереди полубатальона шел командир 11-й роты штабс-капитан Токаш. Он, подобно поручику Перову, тоже предчувствовал, что минуты его сочтены. Увидя друга своего, майора Гусева, Токаш закричал ему:
- Прощайте, Яков Алексеевич! Лихом не поминайте.
- Надолго ли? - Гусев спросил.
- Яков Алексеевич, шутки в сторону, чувствую, жить не долго мне осталось, - говорил Токаш.
После таких слов он снял с головы своей фуражку и сделал на себе изображение креста по обычаю первобытной православной церкви, хотя по рождению был мусульманин.
Увидя на нем крестное знамение, солдаты с восторгом и громко сотворили молитву о вновь перешедшем в христианство, и после того они заметно ускорили шаги для сближения с врагами востока.
К общему сожалению этот умный офицер, достойно исполнявший перед войной обязанность полкового адъютанта, был убит. Две пули вонзились в него в то время, когда генерал Куртьянов по приказанию главнокомандующего густую полубатальонную колонну свою поставил на ноги и таким плотным редутом двинул ее в штыки.
Люди посыпались от метких пуль французской цепи, состоявшей из наилучших в мире стрелков, и густая колонна его, расстроенная непредвиденной потерей, прилегла опять к земле. Полковой командир и тут не догадался обе роты эти превратить в густую цепь.
Такой мнимый удар штыками был нанесен неприятелю не ранее как в час пополудни, когда князь Меншиков подумал, что враги уже довольно обескуражены нашим ружейным и артиллерийским огнем.
Заметив, однако, что генерал Куртьянов опять склонился со своими двенадцатью шеренгами, и вся линия, составленная из красных воротников, опустилась, по-видимому, на прежнем же месте, князь Меншиков вторично прислал Куртьянову приказ двигаться в штыки.
Мы имеем основание думать, что в уме князя Меншикова произошла в это время полная забывчивость, быть может, обо всем. На этот же раз вот какая:
Главнокомандующий позабыл, что у генерала Куртьянова из командуемого им полка было в ту минуту всего две роты, им же самим и приведенные и поставленные по левую сторону батареи №4. Другие же две роты, при которых находился я, по ближайшему их положению к аулу Альма-Тамак, ни в каком случае не следовало трогать для наступления.
Дивизия Канробера их же засыпала пулями. Положим, это и не так страшно, как кажется, но очень важно то, что кроме наших двух рот, не было никого на протяжении, может быть, целой версты.
Минский пехотный полк никаких приказаний не получал с тех самых пор, как мановением светлейшего был выдвинут в одну линию с двумя ротами нашего генерала.
Высший офицер этот, получив приказание ударить в штыки, пригласил к тому же и Минский полк. На такой призыв командир Минского полка отвечал, что перед ним нет неприятельских колонн, а потому и надобности нет идти ему в штыки, и что честь такая принадлежит одному только Московскому полку.
Приняв эти слова к сведению, генерал наш сообщил их от себя посланцу, явившемуся перед ним вторично с тем же приказанием идти в штыки.
Главнокомандующий, получив такой ответ от генерала Куртьянова, вышел из себя. И было отчего! Предварительно, как мы видели, лишив голоса начальника 17-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта Кирьякова, сам же не умея распорядиться, князь Меншиков понял, что в этой битве не будет перелома в его пользу.
Стало быть, тут нельзя ожидать ничего хорошего, когда главнокомандующий позабыл не только о Минском полке, но и о тех результатах, какие могли бы выйти от совокупного действия всех родов оружий находившихся.
Поэтому теперь можно вернуться к самому началу действий неприятеля против левого фланга нашей армии...

Когда с заветного холма, где лежит приятель мой Перов, мы посмотрели на неприятельские пароходы в начале нашего прихода, то тогда же они начали поворачивать к нам свои борта, обставленные орудиями большого калибра. В море, подле берега, почти скользя по песчаному дну его, пароходы укрепляли себя на якорях для устойчивости и, утвердившись таким образом, они начали облегчать себя излишнего груза к нам в виде ядер.
Чрез непродолжительное время ядра сменились разрывными снарядами, но и это не помогло. По временам они дробили свой огонь, то учащая, то разреживая, воображая, что он производит губительное действие в наших рядах. Но не так было, как они думали. Крутая отлогость холма препятствовала их снарядам попадать в людей, приютившихся за ним, и снаряды, делая рикошеты подле нас, летели дальше и падали перед Тарутинским полком, в одну общую для них ложбину.
Стрелявшие пароходы не показаны на некоторых чертежах Альминского сражения. В море они стояли к северу от впадения речки Альмы, очень близко к берегу и один возле другого.

Изображаемые же на всех картах пароходы действительно присутствовали; но, как по своему далекому положению в море, так и по большой береговой возвышенности, им не было возможности действовать своим огнем, - о чем свидетельствовали офицеры Владимирского пехотного полка, бывавшие на мысе Лукулл по наряду, еще до высадки в Крым войск враждебных нам наций. Если б они и нашли возможность перебрасывать снаряды через высокие утесы, то попадали бы прямо в своих союзников, а потому и безмолствовали в продолжение всей битвы.
Береговых пароходов было четыре: два, вопреки их желаний, действовали через нас, а другие два по брестским батальонам, а через них по 2-му и 3-му батальонам Московского полка, не достигая, однако, брошенными снарядами ни 1-го батальона этого полка, командиром коего был полковник Граль, ни двух резервных батальонов Белостокского полка. Резервные Белостокские батальоны расположены были пред аулом Бурлюк и его садами, раскинутыми по сю сторону речки. Двум батальонам этим пришлось вместе с 6-м стрелковым батальоном встретить всю дивизию английского генерала Эвенса. При этом случае лейб-Бородинский полк, все время бездействовавший, одним из своих дивизионов именно по команде штабс-капитана Шилова открывал пальбу рядами по развернутому фронту левой части той же дивизии Эванса. Стрелявшая часть принадлежала к знаменитой роте 4-го батальона последне-упомянутого полка.
Пули, ядра и гранаты снопьями проносились около нас и над нами без всякого вреда.
Во все это время полубатальон наш лежал ниц, прислушиваясь к усиливавшемуся по временам грому с моря и к равномерным ударам своих пушек.
Но, так, около часа, должно быть, эти удары равномерные участились и послышалась сильная ружейная перепалка влево от нас. После небольшого перерыва снова послышалась там та же учащенная пальба и вслед за тем раздался громкий хохот между африканскими егерями, составлявшими застрельщичью цепь впереди дивизии Боске.
Этот хохот раздосадовал наших артиллеристов и они пустили густой картечью по веселым людям. Сделали они это отчасти и для того, чтобы удержать противников на благородной от себя дистанции. Но было поздно: поручик, нынче полковник князь Трубецкой, после того как генерал Куртьянов увидел всю невозможность двинуться в штыки, попросил у него разрешения вызвать застрельщиков, в намерении пойти ползком против хорошо вооруженных французов до такой дистанции, на расстоянии которой было бы можно подействовать на них из наших гладкоствольных ружей; командри полка согласился. При этом сделана была ошибка, состоявшая в том, что идти следовало не по-черепашьему, а пробежать бегом шагов сто или двести, а потом надо было выслать вторую цепь, для развлечения неприятельского внимания, если желали успеха.
Застрельщики же князя Трубецкого поползли. Работа эта мешкотна, при том утомительна, и неприятель, видя их хорошо, пятнал их пулями, среди такой трудной работы. А они, не имея местных прикрытий, продолжали свой неблагодарный труд, пока не были выведены из терпения и не открыли огня раньше, нежели достигли дистанции, сообразной с их оружием. Стрелки наши, стало быть, открыли пальбу раньше чем следовало; их пули, имея круглую форму, не достигали неприятеля: они скакали по почве, разгоряченной солнцем, пылили, сшибали сухие былины и в них же исчезали. Видя такое чудо чудное, французы зашумели и, несмотря на усталость, подвинулись быстро вперед, за что и встречены были поспешно картечью, остановившей их от нашей линии шагах в пятистах.
Нет никакого сомнения, что генерал Боске немедленно дал знать своему главнокомандующему Сент-Арно о таком вооружении нашей армии, потому что через полчаса после описанного войска их вдруг по всем линиям пошли на нас в атаку.
Наступление французов прежде всего выяснилось тем, что с моря перестали стрелять их пароходы. Разреживая огонь, они опять загремели яокрными цепями, а вся линия Боске в это же время повернулась лицом к югу, и в таком направлении шла вся цепь, стоявшая перед нами и Минским полком, пока не освободила довольно много места для одной части из дивизии Канробера. Несколько батальонов генерала Эспинаса, входя в эту линию, обозначили свое шествие тем, что пытались пулями засыпать совсем батарею полковника Кондратьева. Этот батарейный командир несколько раз просил генерала Куртьянова послать ему взвод солдат, которых он мог бы разместить между своими орудиями; когда же командир Московского пехотного полка ему отказал, то полковник Кондратьев объявил на отказ, что он вынужден будет через это оставить свою позицию раньше, чем кто-либо придет его заместить.
Потеряв много прислуги и лошадей, батарея №4-го досталась бы неминуемо французам, если б не поспешила взяться на передки.
После ухода батареи место ея никем занято не было, а последствием этого было то, что и мы за собой недолго удерживали принадлежащее нам место.
Четыре французские бригады, из которых две, еще до соединения с последними, не были сражены каскадами картечей, могли быть остановлены однако ручным, хотя и негодным в то время нашим оружием. Но для тогй цели не было приготовлено у нас ни шанцев, ни завалов, из-за коих следовало бы встречать шествие неприятелей на нашу возвышенность.
Поэтому, находясь в колонном порядке на местности совершенно открытой, мы видели, как от аула Альма-Тамак приближались к нам свежие и бодрые силы, унизывая наш холм жарким венцом из конических пуль. В нашем полубатальоне к этому времени осталось из штуцерников только четыре не раненых человека. Зато и действовали они из всех двенадцати штуцеров, как известно, очень трудно заряжаемых; почему для облегчения стреляющих заряжание производилось особо приготовленными для того людьми.
По уходе батареи Кондратьева вокруг нас восстановилась полная тишина. Взглянув во все стороны, я объявил батальонному командиру об уходе батареи назад, и о том, что неприятель обхватывает наш правый фланг и в то же время приближается с фронта.
По приказанию раненого батальонного командира солдаты поднялись и тотчас же были скрещены залпами с двух сторон, впрочем, безвредными. С третьей стороны тоже могли бы выпалить; но не стреляли потому, что могли попасть в своих же.
Итак, взяв ружья на плечо, наша колонна пошла к правому флангу батареи №4-го, занявшей новое место позади оставленного.
Если б взамен батареи прислали батальон тарутинцев, все равно ничего не делавших, то тогда и мы не ушли бы от угла и, вероятно, по приказанию ближайшего своего начальника рассыпались бы цепью вправо. Но теперь мы удалялись от самого важного пункта на левом фланге.
Еще до нашего ухода часть первой бригады из дивизии Канробера, обходя наш полубатальон, взобралась на плоскость со стороны, где помещались брестцы, и пропускала пулю за пулей, по ранцам нашим и во фланг батарей №4-го и №5-го, стоявших далее.
На это обстоятельство не было обращено должное внимание и мы, устремив свои взоры к стороне аула Альма-Тамак, оставались в полном неведении, оккуда летели эти шутливые пули, не убивавшие у нас никого.
Но вскоре после того как мы последовали за батареей, там обозначилось присутствие целой колонны. Отойдя шагов двести от холма и оглянувшись налево, я увидел врагов шагах в ста сорока или в ста восьмидесяти от себя; облокотившись на ружья или в иных положениях, они с удовольствием посматривали, как это мы с такой легкостью уступаем им поле битвы.
Сообразив же, что они могут пронзить нас сильным фланговым огнем, я крикнул своему взводу: налево - пли! Залп грянул, и новый враг долго не показывался на том месте, где мы его уложили дурными пулями.
Неьзя не сказать, что покинутый нами угол был превосходным местом для защиты его круглыми пулями, гораздо скорее способными опускаться в дуло, нежели коническая с ушками в тяжеловесный штуцер. Но не видя ниоткуда поддержки и притом с тяжелыми ранцами, часа четыре душившими людей без всякой надобности, наш полубатальон принужден был обратиться к неприятелю тылом. Притом же от командира полка не получалось приказания рассыпаться и не ожидалось поддержки от тех двух рот, при коих он сам находился и которым следовало по уходе батареи немедленно разбежаться в стрелки, о чем они кажется и не подумали.
Еще до начала сражения мы все готовились встретить недругов, но мне не привелось ни от кого слышать, чтобы мы, русские, могли выйти победителями из первого же дела. Каждый благоразумный воин знает, что сначала нужно изучить врага, а потом и действовать на него.
Не быв проникнутыми воззрениями главнокомандующего, мы отступали в полном убеждении, что местность, по которой мы двигались, не предусмотрена к обороне, стало быть, следовало ее покинуть немедленно после того, как общие наши враги сцентрализуются.
Князь Меншиков был чрезвычайно безмолвен и суров, за что солдаты наши прозвали его чертом.
О его намерении можно было догадываться только из личных его распоряжений, на них-то и основывали мы свои рассуждения. Если б наш главнокомандующий возимел твердое намерение защищать место нашего расположения, то в течение пяти-шести дней, проведенных им здесь, велел бы накопать множество рвов для укрытия от излишних потерь глубокого фронта, а также и для более успешного противодействия наступлению противников. А так как по высотам левого фланга нигде не было сделано приготовлений для сеьрезного отражения многочисленного врага, то мы и были вполне уверены в том, что производим маневры, с целью себя показать, да и других посмотреть, а потом отступить на местность более удобную для обороны.
Здесь мои воспоминания резко расходятся со статьей «Военного сборника», а потому нахожусь вынужденным сделать несколько оговорок. Так, например, автор говорит, что «при движении в атаку главных сил союзников» Канробер вызвал вперед батальоны пеших егерей, рассыпал из них густые цепи застрельщиков и направил вторую бригаду (Вино) на деревню Альма-Тамак, а первую под командой Эспинаса назначил правее, т.е. ниже по Альме, где был брод, через которую прошла бригада д'Отмара и обе батареи дивизии Боске. Далее видно, что Эспинас, поднявшись из оврагов, должен был примкнуть к флангу Боске. Генерал Боске, введя на свое войско на ближайшую высоту двумя и тремя часами раньше, от брода еще немного удалился. В следующих строках это обстоятельство еще более выясняется.
«Во время движения Вино к Альма-Тамаку Боске повел атаку вправо к Орта-Кесеку, т.е., отодвигаясь от краев обрыва, бывшего над бродом, Боске приближлся через то к аулу Орта-Кесеку, с которым до того времени он стоял почти на одной параллели, если от упомянутого брода провести прямую на него линию.
Этим маневром достигал он двоякой цели: получал возможность угрожать левому флангу стоявших против него русских войск и, удаляясь от краев обрыва, очищал место Канроберу, на котором последний, взобравшись на высоты, мог развернуть свои силы».
Боске, сказано, очищал место Канроберу. Но из его дивизии целая бригада под командой Вино не нуждалась в очищении места. Будучи направлена на южную сторону реки через деревню Альма-Тамак, бригада Вино воспользовалась бродом на реке, которую тут же пересекала проезжая дорога из деревни Улукул. По переходе на левую сторону реки вся бригада Вино пошла вверх по речке, тесня перед собой штуцерных Култашева. Только его стрелки могли оказывать противодействие в одно и то же время, как этой бригаде из дивизии Канробера, так и другой, бригаде Моне из дивизии принца Наполеона. Стало быть, Боске очищал место, удаляясь от краев обрыва, одной бригаде Эспинаса, которая и не отставала от бригады Вино своим левым флангом. Фланг этот, заходя левым плечом на те обрывы, над которыми будто бы стояли тарутинцы, и был той головною частью бригады Эспинаса, которая, по моей команде, обсыпана была градом пуль, как говорили сами же французы.
Далее автор говорит, что 9-й батальон пших егерей (бригады Эспинаса) занял сады на запад от Альма-Тамака с целью вытеснить оттуда русских застрельщиков. Но это было не так: и раньше того времени не понадобилось этого делать бригаде д'Отмара, при проходе ее бродом чрез те же западные сады. Между тем честь эту французы приписали еще и бригаде Вино.
Штуцерные поручика Култашева, должно быть, сильно им досадили, когда честь их изгнания из виноградников отнесли к себе все три бригады, проходившие под его выстрелами: именно бригады Эспинаса, Вино и Моне. Один д'Отмар почему-то смолчал об этом, хотя находился тоже некоторое время под его, должно быть, довольно метким огнем. «Но зато и Московский полк, - продолжает автор, - стоял на линии выстрелом французской батареи, расположенной западнее Альма-Тамака, на северном берегу реки». Могу утвердительно сказать, что и это неверно. Никто не мог помешать, по уходе нашему от холма, ввозить неприятелю орудия свои на южную сторону реки, - что действительно они и сделали, поставив четыре пушки на возвышение, около которого перед тем мы находились.
И наконец, кто же приблизил эти орудия на картечный выстрел и смешал батальон графа фон Зео, тоже отступавший, когда штабс-капитаны Елагин и Зоркин, в голове своих рот, бросились оспаривать, кому достанется обладать этими пушками? Из четырех два орудия были взяты, и Елагин упал на них, пронзенный двумя или тремя пулями. Зоркин тоже двумя пулями был ранен, но легче, и остался пожинать свои лавры. Пули сыпались градом на геройские роты, и пушки были брошены на том же месте, потому что их невозможно было увезти.
 
(Сборник рукописей о Севастопольской обороне... - С-Пб., 1873. - Т. 3.

the_mockturtle